Время странная субстанция, наворачивается на стержень памяти человека как суровая нитка, местами чуть разлохмачиваясь, местами сбиваясь в пучки, эти самые пучки порой становятся столь плотными, что оставляют узелки, узелки на память. Вот так и живем с этой ниткой, то забывая поток событий, которые когда-то были существенными, а потом разлохматились за чередой других, а то разглаживая нить воспоминаний наталкиваемся на узелок и в памяти возникает событие, которое уж и вспомнить казалось бы и не чаял.
Месяц назад, заскочив по пути на дачу в сельский магазин, купил буханку белого хлеба, не нарезной батон, не булку, а формовой «кирпичик» белого хлеба, чуть короче обычного «Бородинского», повыше, отличающегося от «московского стандарта» формового хлеба. Вот и зацепило...
Рука приняла буханку, почти невесомую, но полную... Полную чего? Да, пожалуй, так сразу и не объяснить. В руке было живое ощущение ХЛЕБА. Корочка, чуть шероховатая, дышащая теплом, верх буханки прямо лоснился, на легкое сжатие хлеб откликнулся четким «дыханием». Под сердцем аж защемило, мозги судорожно рванули за кончик нити, разматывая события до того самого места, где был запрятан узелок, узелок с памятью о солдатском хлебе.
Впервые по-настоящему я ощутил вкус солдатского хлеба, будучи семилетним пацаненком, в Ребольском Краснознаменном погранотряде. Там наносившись по близлежащей тайге, с ее бесконечно высокими реликтовыми соснами, наскакавшись по гранитным валунам на побережье бессчетных озер, мы бежали к отрядной столовой, где в окно выдачи хлеборезки, назвав фамилию отца, получали от улыбающегося «бойца-хлеборезки» буханку белого хлеба «в счет пайка». В отряде пекли свой хлеб. Это было нечто сверхестественное. Запах был опьяняющим, буханка ровненькая, но по форме была чуть короче городской, которую я помнил, по «академической» Москве и предкарельскому Ленинграду. Проводя ладошкой по боку буханки, я чувствовал ее шероховатую поверхность, почти суровую, до того хорошо она была пропечена, а корочка... Эх, братцы! Какая там была корочка! Светло-коричневая, глянцевая, которая просто сияла на солнце, когда ты выносил хлеб на улицу, счастливый от собственной безнаказанности, так как до дома, хлеб точно было не донести, а за паёк все равно вычтут. Эх! Вгрызаясь в хлеб, царапая нос о пропеченные стенки горбушки, отрываешь зубами его мягкое, податливое нутро. Ка-а-айф! Пористое нутро хлеба, его суть, отливающее восковой спелостью тепло. Нет, передать это на бумаге невозможно, это таинство. Таинство, через которое нужно пройти. Нет, мы не думали о труде пахаря, перед глазами не возникали бесконечные поля с колосящейся пшеницей, не было этого. Но осознание того, что в этом первом по-детски жадном откусывании есть нечто природное и магическое, было. Смачно хрустя горбушкой, переговариваясь между собой с набитым ртом, мы бежали опять в тайгу или на озеро, чтобы вечером, получать опять от матерей претензии и подзатыльники за то, что ужин остался почти не тронутым, и готовить они нам больше не будут, раз нам черники с брусникой хватает. Черники, брусники, клюквы, грибов, рыбы и дичи действительно было завались, но что это все было без солдатского хлеба?
Годы шли, менялись места службы отца, потом я сам служил, но в памяти навсегда засел вкус того хлеба, деревянный желоб практически цвета белого янтаря, ободранный тысячами буханок хлеба, который грузили на «хлебовозку», развозя на ближайшие заставы. Стайку пацанов, которые неслись зимним днем к обеденной выпечке «за крошками». Не было ничего вкуснее, чем крошки горячие, еще парящие от тепла буханок на тридцатиградусном морозе, хрустящие на зубах. Умопомрачительное ощущение: теплая жменя крошек, стремительно отдающая тепло морозу, забрасывается в рот, а там, чуть похрустывая на зубах, наполняет рот вкусом и еще таящимся, где-то внутри теплом.
Меняя места службы, разменивая годы, приобретая друзей, врагов и жизненный опыт я приходил к выводу, что нет ничего вкуснее солдатского хлеба, а уж мне довелось поесть его вдоволь, во всех его проявлениях. Был и «заставской», и «отрядный», и «отдельский», и «корабельный», у каждого из них был свой вкус, но их объединяло одно, этот хлеб прошел через руки, он был живым. В нем не было того, что частенько присуще городскому хлебу, с его бездушием индустриальной технологии, когда даже горячий батон после отламывания горбушки и ее поедания не зовет к дальнейшей «трапезе голодного вороненка». Нет этого, ну разве что за исключением хлеба с Красной Пресни. Он не хранится, крошется и кислит уже через сутки, а я вот вспоминаю как ребята из бригады сторожевиков, уходя на границу, морозили черный ржаной хлеб, загружая холщевые мешки с буханками с аккуратностью достойной снарядов, чтобы потом их разогревать там, в море, мотаясь без возможности зайти на базу за «свежачком». Помню, рассказ Димки Охотникова, который снайперил в знаменитом «полтиннике», 350-ом ВДП под Кабулом, который рассказывал о кофейно-чайном супе, который они жрали трое суток, вылеживая в засаде караван с оружием и мечтали о сухарях. А 88-ом, нам привезли из Кабула пакистанский чай, целый мешок и сухарей, обычных пайковых. Мы лихо заварили чай, а потом сидели и молча грызли сухари... Потом забыли про чай и напились водки, тихо перебирал струны гитары Охотников, учебники были задвинуты на угол подоконника, за дверями посапывали однокурсники, а мы грызли армейские сухари и пили водку не чокаясь.
Видимо такова доля солдатского хлеба, давать ощущения полноты жизни в новорожденном своем состоянии и отрезвляюще тормошить память будучи уже в сухаре.
Не знаю зачем я все это пишу, ведь тут нет ни намека на «смысл жизни» или юмора, но просто в руках была буханка ЖИВОГО ХЛЕБА, и дай Бог, чтобы каждому солдату, да и всем нам его хватало.
(c) Рихард (Старшина) 21-04-2005
